Тринадцатый двор - Алексей Дьяченко

Выполнил Юра ещё одну просьбу друга юности, – переоделся.

Они зашли в ближайший от гаража пятиэтажный блочный дом, в квартиру номер два, принадлежавшую когда-то их общему приятелю Тихонову, улучшившему жилищные условия и поменявшему прописку. Теперь его квартира принадлежала Лёве и была превращена в нечто среднее между гримёрной, костюмерной и баром. Носила, так сказать, вспомогательный характер, в квартире никто не жил.

Друзья приняли душ, слегка перекусили и нарядились во всё светлое и дорогое.

– Могут быть важные гости, – извиняясь за то, что попросил принарядиться, сказал Лёва.

Глядя на своё отражение в огромном, от пола до потолка, зеркале, Юра вспомнил новых хозяев, вселившихся в его квартиру и улыбнулся.

Грешнов с Ласкиным сели в удобную двухместную машину, автомобиль тронулся, сделал пять-шесть поворотов, три-четыре разворота, и они уже были на месте. Ехали по знакомым с детства местам, и дом, в который приехали, располагался рядом, под боком.

– Просто чудо какое-то! – удивлялся Юра.

В эти сады с детства лазили за яблоками. Даже волшебник не успел бы так всё устроить, так быстро построить. И кирпичный забор, поросший диким виноградом, и башня, оказавшаяся неоштукатуренной обсерваторией, и фонтан у входа в дом, и сад, и, разумеется, сам дом в мавританском стиле. У дома, как нечто само собой разумеющееся, стоял стол, накрытый белой скатертью. На столе – две вазы. В одной – розы, в другой – фрукты. Все было настолько свежее, что от ароматов и запахов кружилась голова.

Юра восхищенно осматривал и домик, и сад, всё было игрушечно волшебно. Не видно было работы, взгляд не цеплялся за частности. Словно всё это разом, в своём законченном совершенстве появилось из сказки.

Там, за четырёхметровым забором был один мир, шумный, пыльный, с запахом горячего асфальта и с копотью, а у Ласкина, в садике с фонтаном, – другой мир, в котором не чувствовалось засилье города.

Не успели друзья выпить по бокалу легкого вина, как Лёва взволнованно сказал:

– Ну вот. Не зря тебя мучил.

В садик из дома вышла Нола. Она подошла к Юре, долго, с интересом всматривалась в лицо, наконец, сказала:

– Ну, здравствуй, герой.

Приблизилась и поцеловала. Вкус этого поцелуя был солёным, пьянящим. Сердце забилось, Юру бросило в жар. Поцелуй был короткий, но ему показалось, что их губы склеились и неприлично долго не могли разъединиться. И всем это стало заметно.

– И правильно он сделал, что избил этого Гаврилова, – сказала Нола Льву Львовичу. – А эта дура, если хочет лететь в бездну, пусть летит.

– О ком это ты? – поинтересовался Грешнов.

– О сестре своей единокровной, дочери Зинаиды Угаровой. Ты же весь вечер с ними за одним столом провёл. Неужели Зина ни разу не обмолвилась, что Танька – её дочь?

– Не обмолвилась. Да я, признаться, с ней и не общался, – сказал Юра.

– Как интересно наш мир устроен, – продолжала Нола. – Бьюсь, как рыба об лёд. Из кожи вон лезу. Всё, что имею, добыто непосильным трудом. И никогда на жизнь свою не роптала. Этой же всё всегда на ладонях преподносили. Всегда во всём помогали, устраивали, лечили, и она недовольна. Весь мир виноват в её бедах. А беды исключительно от собственной глупости. Как её мать, так и она, ищут приключений на свою пятую точку. И пусть бы с ними. Так они же и других, честных, порядочных людей во всё это втягивают.

– Легко тебе говорить, – полушутя сказал Лёва. – ты способна управлять своими страстями. Они у тебя на службе. А Зинаида и Татьяна рабы своих страстей. Им так жить интереснее.

– Интерес этот ничем хорошим не кончится, – резюмировала Нола и, обращаясь к Юре, добавила: – Рада, что ты жив и здоров. Помни, ты – любовь моя.

– А я? – спросил Лев Львович.

– А ты – моё разочарование, ответила Нола и пошла на выход.

От Нолы исходил необыкновенно тонкий и манящий аромат духов. Когда она ушла, остался запах духов и напряжение от недосказанности, незавершенности чего-то.

Разрядил обстановку хозяин дома.

– Ты сама – мое разочарование. – крикну Ласкин в ту сторону, где ещё минуту назад была Нола.

Из дома вышли и подошли к столику блестящие нарядами и красотой гости. Лёва представил их:

– Пшенек и Ванда Улановские, мои инспектора. Георгий Данилович Грешнов, друг детства и мятежной юности.

– Инспектора? – не понял Юра.

– Инспектора в том смысле, что присланы семейкой Ротшильдов присматривать за мной.

Улановские натужно засмеялись.

Перед тем, как вернуться в дом, Ванда капризно сказала Ласкину:

– Леон, я хочу пойти в русскую баню вдвоем с тобой.

– Там голой придётся ходить, – усмехнувшись такой назойливости, сказал Лев Львович.

– Русская баня – это святое. Так у вас говорят? Я согласна – голой, – засмеялась Улановская убегая в дом.

Пшенек, проводив её взглядом, сделал признание:

– Это она шпионит Ротшильду, а я к тебе с чистым сердцем.

– Брось! Выстрелишь мне в спину при первом же удобном случае, – убежденно сказал Ласкин.

– На веревке мне болтаться, если такое сделаю! – обиделся Пшенек, налил себе виски в стакан и залпом выпил.

– У нас тут по-домашнему, – пояснил Лёва. – Я им сказал, чтобы не церемонились. Сами себя обслуживали.

Ласкин налил Юре, себе, и они чокнувшись хрустальными стаканами выпили их содержимое. Лёва слегка успокоился, умылся в фонтане и стал говорить, обращаясь исключительно к другу детства и юности.

– Знаешь, самые красивые девушки живут в Москве и Харькове.

– И в Варшаве, – вставил Пшенек.

– Не знаю, почему, но это действительно так, – продолжал Ласкин. – В восемьдесят четвёртом ты в своё военное училище поступал и поступил. А я, после тяжелейшего первого курса поехал с товарищами по институту в Крым. Был июль месяц, ехали на симферопольском поезде. Всю дорогу пили, смеялись, в карты играли. А когда до пункта прибытия оставалось два или три часа, остановились на какой-то станции безымянной и проводник пустил в вагон двух красивых девушек, не имевших ни денег, ни билетов. Это были студентки из Харькова, добиравшиеся до моря самым что ни на есть озорным путём. За всё расплачивались собственным телом. Но тогда я об этом не знал. По наивности я решил, что проводник – добрый малый, – помогает студенткам бескорыстно. Всем же хочется к морю. А тут всего одна станция, два часа езды. Опишу-ка я его. Уж очень колоритный тип. Лет за пятьдесят, с приличным животиком. Поясной ремень застегивал высоко, почти на самой груди, на манер Хрущёва Никиты Сергеевича. Был у нас, Пшенек, такой генеральный секретарь коммунистической партии. На темечке у проводника плешь, над ушами – смешные мочалочки, остатки кудрей. Улыбчивый, добродушный. Глаза бесцветные, водянистые. Под глазами мешочки. К чему так подробно описываю? Ты про любовь, Пшенек, с первого взгляда, слышал? Так вот. Не полюбишь такого с первого взгляда.

– А зачем ты хотел полюбить его с первого взгляда? – поинтересовался захмелевший Пшенек.

– Улановский, не сбивай! Я другу трогательную историю рассказываю, – одернул гостя Лев Львович.

Пшенек сделал вид, что обиделся, плеснул себе в стакан виски и махом освободил ёмкость.

– Так вот, – возвращаясь к Юре, продолжал Ласкин, – полюбил я одну из студенток, и она мне ответила взаимностью. То есть произошло настоящее чудо. В пыльном вагоне, среди сотен чужих людей, я узнал родную душу, свою половину, королеву, делавшую меня в собственных глазах королем. Ту самую, которой готов был жизнь отдать. Всю, без остатка. Она это без слов поняла и признала во мне своего избранника. И вот мы уже взялись за руки. И всё шло к тому, что наши губы, а вслед за ними и судьбы сольются на веки вечные, так что даже сама смерть не сможет разлучить нас. Как вдруг раздался пронзительный свист. Это просигналил проходящий навстречу поезд, летящий с немыслимой скоростью по соседнему пути. И тотчас, вслед за этим разбойничьим свистом, перепугавшим всех в нашей плацкарте, появилась комическая фигура проводника. Улыбчивый, добродушный. Конечно ничего дурного он не сделает. Не способен. Извинившись мягким, бархатным голосом он поманил рукой «на два слова» мою избранницу. И она пошла смеющаяся, счастливая. Пошла, оглянувшись на меня. Одарив многообещающим взглядом. Унося с собой частичку моей влюбленной души. Глаза её говорили: «Люблю тебя. Я недолго. Сейчас вернусь, и всё у нас получится». Она ушла. Вышла к проводнику на два слова. Я ничего дурного не заподозрил. А когда она через пятнадцать минут вернулась… Это был совсем другой человек. На ней лица не было. Словно душу из неё вынули. Она умылась у проводника, но лицо вытирать не стала, и оно было в каплях воды. И казалось, плачут не только глаза, а плачет всё лицо. И только в этот момент я вспомнил нехорошие искорки, которые я заметил в глубине весёлых глаз проводника, но не придал этому значения. Посмотрел внимательно на свою любимую, а точнее, на то, что от неё осталось, и ужаснулся, так как понял, что с ней за эти четверть часа произошло.